В предыдущей программе мы с вами вспоминали раннего Мантельштама, а сегодня я вам хочу напомнить стихи с 1930 до 1937 года.
В 1930 годы совершенно другая муза у Мандельштама, другие ритмы, более трагические.
И жизнь немножко поменялась. По заступничеству Бухарина он с женой едет в санаторий на Кавказ. И меняет душную московскую обстановку, где все было неустроено, бездомно и так далее, на вольное житье в Тифлисе и Армении. И появляются стихи. Он стал писать стихи, сначала обращенные к Армении, он понял время и в общем согласился внутри на жертву, он принял свою судьбу, он абсолютно понял жизнь, и написал:
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом...
Да видно нельзя никак.
И его мужество в этих стихах, мужество отчаяния, и он где-то написал: «Были мы люди, а стали людье». Когда он вернулись после Кавказа, они вернулись, он не узнавал людей. Они были, как он писал, «какие-то потерянные».
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! Я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Написал он это в 1930 году, предчувствуя, когда за ним придут.