Программа подготовлена к выставке "Война. Победа" в Музее Российской Фотографии (Коломна)
И у тех, кто воевал (кто был на войне), например, корреспондентом, как Константин Симонов или кто не воевал, но, тем не менее, очень живо принимал и в тылу эту боль...
У Константина Симонова, например, есть очень хорошее стихотворение, посвященное Алексею Суркову:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!- И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в Бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина — Не дом городской, где я празднично жил, А эти проселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и с песнею женскою Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые, Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!»- говорили нам пажити. «Мы вас подождем!»- говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирали товарищи, По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла.
Написал он это в 1941 году.
И даже те, кто остался жив, абсолютно себя соотнеся с погибшими… Мне кажется, это даже актерское качество: вера в предлагаемые обстоятельства и Я в этих предлагаемых обстоятельствах: «это – я». И у Александра Твардовского есть стихотворение, оно большое, я прочитаю вам отрывки «Я убит подо Ржевом»:
Я убит подо Ржевом, В безымянном болоте, В пятой роте, На левом, При жестоком налете.
Я не слышал разрыва И не видел той вспышки, — Точно в пропасть с обрыва — И ни дна, ни покрышки.
Летом горького года Я убит. Для меня — Ни известий, ни сводок После этого дня.
Фронт горел, не стихая, Как на теле рубец. Я убит и не знаю — Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши Там, на Среднем Дону? Этот месяц был страшен. Было все на кону.
Нам свои боевые Не носить ордена. Вам все это, живые. Нам — отрада одна,
Что недаром боролись Мы за Родину-мать. Пусть не слышен наш голос, Вы должны его знать.
Летом, в сорок втором, Я зарыт без могилы. Всем, что было потом, Смерть меня обделила.
Все на вас перечислено Навсегда, не на срок. И живым не в упрек Этот голос наш мыслимый.
Ибо в этой войне Мы различья не знали: Те, что живы, что пали, — Были мы наравне.
И никто перед нами Из живых не в долгу, Кто из рук наших знамя Подхватил на бегу,
Я убит подо Ржевом, Тот — еще под Москвой… Где-то, воины, где вы, Кто остался живой?!
Завещаю в той жизни Вам счастливыми быть И родимой отчизне С честью дальше служить.
Горевать — горделиво, Не клонясь головой. Ликовать — не хвастливо В час победы самой.
И беречь ее свято, Братья, — счастье свое, — В память воина-брата, Что погиб за нее.
И у Твардовского же есть короткое стихотворение, но оно как бы за всех выживших после войны:
Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, В то, что они — кто старше, кто моложе — Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь,- Речь не о том, но все же, все же, все же…
И дальше многоточие – он не закончил. Собственно, тут и не нужен конец.
Позже, в 1948 году, Семен Щипачев, один из старейших поэтов, написал:
Весь под ногами шар земной.
Живу. Дышу. Пою.
Но в памяти всегда со мной
погибшие в бою.
Пусть всех имён не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?
Была б кощунственной моя
тоскливая строка
о том, что вот старею я,
что, может, смерть близка.
Я мог давно не жить уже:
в бою, под свист и вой,
мог пасть в солёном Сиваше
иль где-то под Уфой.
Но там упал ровесник мой.
Когда б не он, как знать,
вернулся ли бы я домой
обнять старуху мать.
Я сам воочью смерть видал.
Шёл от воронок дым;
горячим запахом металл
запомнился живым.
Но всё ж у многих на войне
был тяжелее путь,
и Черняховскому - не мне -
пробил осколок грудь.
Не я - в крови, полуживой,
растерзан и раздет, -
молчал на пытках Кошевой
в свои шестнадцать лет.
Пусть всех имён не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?
Чем им обязан - знаю я.
И пусть не только стих,
достойна будет жизнь моя
солдатской смерти их.
Вы знаете, мой отец погиб под Варшавой в феврале 1944 года, и я его практически не помню, очень маленькими деталями. Я например, помню, как я маленькая совсем вцепилась сзади в его ноги и стою на его лыжах и мы медленно-медленно спускаемся вниз с горы. Или я помню, как он приехал после ранения на два дня к нам, под Владимир, мы тогда были в эвакуации у бабушки и привез две игрушки: слона и лису. Я выбрала лису, двоюродной сестре достался слон, она ревела почему-то. Вот какие-то маленькие вспышки. Потом помню очень хорошо сон свой. Мне приснилось, что в нашей комнате он вдруг стал маленький-маленький-маленький и ушел под шкаф. И вскоре мама получила похоронку. И этот день я очень хорошо помню, потому что она получила похоронку, она плакала очень, навзрыд, а мы жили недалеко от Красной площади и был салют за взятие Варшавы, за которую собственно и погиб мой отец. Эта память осталась. Еще помню, как ни странно, когда мне только год. Мы стоим: он далеко в дальнем углу комнаты и протягивает мне руки, а я еще не умею ходить, но поскольку он протягивает мне руки, а я его так люблю, - я побежала к нему. Он меня подхватил, обнял, и это счастливое лицо я умирать буду, помнить буду.
Всего вам доброго!