Программа подготовлена к выставке "Война. Победа" в Музее Российской Фотографии (Коломна)
И у тех, кто воевал (кто был на войне), например, корреспондентом, как Константин Симонов или кто не воевал, но, тем не менее, очень живо принимал и в тылу эту боль...
У Константина Симонова, например, есть очень хорошее стихотворение, посвященное Алексею Суркову:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,Как шли бесконечные, злые дожди,Как кринки несли нам усталые женщины,Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-И снова себя называли солдатками,Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:Деревни, деревни, деревни с погостами,Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,Крестом своих рук ограждая живых,Всем миром сойдясь, наши прадеды молятсяЗа в Бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —Не дом городской, где я празднично жил,А эти проселки, что дедами пройдены,С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскоюДорожной тоской от села до села,Со вдовьей слезою и с песнею женскоюВпервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,По мертвому плачущий девичий крик,Седая старуха в салопчике плисовом,Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?Но, горе поняв своим бабьим чутьем,Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.«Мы вас подождем!»- говорили леса.Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарищаНа русской земле раскидав позади,На наших глазах умирали товарищи,По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,Я все-таки горд был за самую милую,За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,Что русская мать нас на свет родила,Что, в бой провожая нас, русская женщинаПо-русски три раза меня обняла.
Написал он это в 1941 году.
И даже те, кто остался жив, абсолютно себя соотнеся с погибшими… Мне кажется, это даже актерское качество: вера в предлагаемые обстоятельства и Я в этих предлагаемых обстоятельствах: «это – я». И у Александра Твардовского есть стихотворение, оно большое, я прочитаю вам отрывки «Я убит подо Ржевом»:
Я убит подо Ржевом,В безымянном болоте,В пятой роте,На левом,При жестоком налете.
Я не слышал разрываИ не видел той вспышки, —Точно в пропасть с обрыва —И ни дна, ни покрышки.
Летом горького годаЯ убит. Для меня —Ни известий, ни сводокПосле этого дня.
Фронт горел, не стихая,Как на теле рубец.Я убит и не знаю —Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли нашиТам, на Среднем Дону?Этот месяц был страшен.Было все на кону.
Нам свои боевыеНе носить ордена.Вам все это, живые.Нам — отрада одна,
Что недаром боролисьМы за Родину-мать.Пусть не слышен наш голос,Вы должны его знать.
Летом, в сорок втором,Я зарыт без могилы.Всем, что было потом,Смерть меня обделила.
Все на вас перечисленоНавсегда, не на срок.И живым не в упрекЭтот голос наш мыслимый.
Ибо в этой войнеМы различья не знали:Те, что живы, что пали, —Были мы наравне.
И никто перед намиИз живых не в долгу,Кто из рук наших знамяПодхватил на бегу,
Я убит подо Ржевом,Тот — еще под Москвой…Где-то, воины, где вы,Кто остался живой?!
Завещаю в той жизниВам счастливыми бытьИ родимой отчизнеС честью дальше служить.
Горевать — горделиво,Не клонясь головой.Ликовать — не хвастливоВ час победы самой.
И беречь ее свято,Братья, — счастье свое, —В память воина-брата,Что погиб за нее.
И у Твардовского же есть короткое стихотворение, но оно как бы за всех выживших после войны:
Я знаю, никакой моей виныВ том, что другие не пришли с войны,В то, что они — кто старше, кто моложе —Остались там, и не о том же речь,Что я их мог, но не сумел сберечь,-Речь не о том, но все же, все же, все же…
И дальше многоточие – он не закончил. Собственно, тут и не нужен конец.
Позже, в 1948 году, Семен Щипачев, один из старейших поэтов, написал:
Весь под ногами шар земной.
Живу. Дышу. Пою.
Но в памяти всегда со мной
погибшие в бою.
Пусть всех имён не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?
Была б кощунственной моя
тоскливая строка
о том, что вот старею я,
что, может, смерть близка.
Я мог давно не жить уже:
в бою, под свист и вой,
мог пасть в солёном Сиваше
иль где-то под Уфой.
Но там упал ровесник мой.
Когда б не он, как знать,
вернулся ли бы я домой
обнять старуху мать.
Я сам воочью смерть видал.
Шёл от воронок дым;
горячим запахом металл
запомнился живым.
Но всё ж у многих на войне
был тяжелее путь,
и Черняховскому - не мне -
пробил осколок грудь.
Не я - в крови, полуживой,
растерзан и раздет, -
молчал на пытках Кошевой
в свои шестнадцать лет.
Пусть всех имён не назову,
нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
что умерли они?
Чем им обязан - знаю я.
И пусть не только стих,
достойна будет жизнь моя
солдатской смерти их.
Вы знаете, мой отец погиб под Варшавой в феврале 1944 года, и я его практически не помню, очень маленькими деталями. Я например, помню, как я маленькая совсем вцепилась сзади в его ноги и стою на его лыжах и мы медленно-медленно спускаемся вниз с горы. Или я помню, как он приехал после ранения на два дня к нам, под Владимир, мы тогда были в эвакуации у бабушки и привез две игрушки: слона и лису. Я выбрала лису, двоюродной сестре достался слон, она ревела почему-то. Вот какие-то маленькие вспышки. Потом помню очень хорошо сон свой. Мне приснилось, что в нашей комнате он вдруг стал маленький-маленький-маленький и ушел под шкаф. И вскоре мама получила похоронку. И этот день я очень хорошо помню, потому что она получила похоронку, она плакала очень, навзрыд, а мы жили недалеко от Красной площади и был салют за взятие Варшавы, за которую собственно и погиб мой отец. Эта память осталась. Еще помню, как ни странно, когда мне только год. Мы стоим: он далеко в дальнем углу комнаты и протягивает мне руки, а я еще не умею ходить, но поскольку он протягивает мне руки, а я его так люблю, - я побежала к нему. Он меня подхватил, обнял, и это счастливое лицо я умирать буду, помнить буду.
Всего вам доброго!