На окраине кладбища, где начинается поле,
бродят козы и в редком подлеске дрожит тишина.
Убирают картошку, и тянет ботвой с огородов,
и за каждым пригорком начертана чья-то судьба.
Мне не скоро еще! Для чего же так долго гляжу я
в бередящий простор, на распятья железных антенн
и чего-то все жду? То ли сойку вспугну мимоходом,
то ли друга умершего вспомню — и как бы очнусь ото сна:
где я? что я? Иду — и не знаю дороги,
только слышу, как воздух горчит,
как лопата стучит,
отдаваясь в листве.
И спокойствие мало-помалу
за ходьбою приходит ко мне.
Возвратившись домой, выпив чаю,
я с книгой прилягу на старом диване
и, открыв наугад, двух страниц не успею прочесть,
как усталость возьмет.
Я закрою глаза и увижу лес и дым и пасущихся коз...
Далеко-далеко колокольня белеет.
До сумерек стадо пригнали.
Я по улице Зорьку гоню, а вокруг хорошо:
расцветает сирень, и уже посадили картошку,
окна настежь, и наши в Берлине, и мать молода,
и поет патефон, и какая-то женщина плачет,
и я осенью в школу пойду — хорошо-хорошо!..
Ходят ходики... в сумерках ранних склонилась старуха.
Боже мой, как согнуло тебя, дорогая моя.
Где сиреневый вечер?
Где радость надежды?
Где козья погудка?
Скрип часов... тишина... Тишина...